Гордей Максимов

"Сутки анестезиолога"

Еще сплю, хотя уже и проснулся. Темень, тишина – всего шесть утра, можно и не смотреть на часы, за многие годы, что бы ни случилось, каким бы тяжелым и насыщенным событиями ни был день, просыпаюсь всегда вовремя. Говорят, лишь в старости стают рано и во сколько надо. Ерунда! Подежурили бы с мое лет этак с пять, и задолго до старости научились бы просыпаться по какому-то своему внутреннему будильнику. Для меня же за 20 лет дежурств (включая студенческие год) вставать точно, когда надо, даже если спал всего час – полтора, стало естественным и простым.
Щелкаю предохранителем на будильнике; осторожно выпрастываюсь из-под одеяла; стараюсь не шаркать шлепанцами, щадя тишину. Все в доме спят – жена, дети и любимец кот. Сперва иду на кухню, поставить чайник. А, и ты здесь, котище, жрать захотел? Да знаю, что ты не хочешь пока ничего, только потереться о ноги, помурлыкать – поприветствовать, и в знак особого расположения покусать за щиколотку. Ведь кроме меня тебе этого никто не позволяет: дочура визжит от возможной боли, жена тебя прогоняет из гигиенических соображений, сын из солидарности с ними…
Вот уже много лет я в привычном одиночестве так рано собираюсь на работу. Выработался и определенный стереотип моего утра: ставлю чайник, умываюсь, бреюсь, кладу завтрак в сумку, быстренько ем, встают домашние, обычный писк и ссоры – разминка у детей, дочь задает традиционный вопрос: «А кто за мной придет в садик?», сын лихорадочно запихивает в портфель свои школьные причиндалы (о! нельзя ли с вечера?), мы здороваемся и прощаемся.
Чудесное утро! Кто-то трусцой обгоняет меня, я понимаю и уважаю чувства тех, кто находит в себе силы бегать по утрам. Лично я не могу: вставать надо раньше, а уж куда раньше? Но бодрости мне и так всегда хватает. Всегда… Однако сегодня я что-то не так бодр как обычно. Ощущается усталость, которая бывает после больших и трудных операций… Но ведь вчера был спокойный день… Да и вообще за последние дни, не было никакой причины устать: не дежурил и ничего особенного не случилось. Более того, вчера меня вроде как-то даже обновили. Обновили – подновили?
Стоп! Не надо самокопания, не отравляй прелесть роскошного осеннего утра! Да и день будет чудесным: даже в утренних сумерках видно, что природа еще не сдалась перед зимой, деревья еще по-осеннему в желтых и багряных листьях, а те, что опали, приятно шуршат под ногами почти как в лесу, хотя и лежат они на асфальте. И воздух приятно бодрит: еще нет той влажности поздней осени, когда плотнее завертываешься в шарф и наглухо застегиваешь куртку. Хорошо и легко, и хочется даже пробежаться до остановки.
Все вокруг прекрасно, но удовлетворения я не чувствую. Не могу понять, что меня гнетет? Откуда это явно неприятный привкус в душе, будто я в чем-то виноват, или еще что. Ах, вот оно! Ну, конечно, это незначительное вчерашнее… Так, не надо спешить, а тем более бежать, надо попробовать разобраться, чтобы снять это беспокойство. Ведь у меня впереди сутки дежурства, и надо, обязательно надо собраться, чтобы обрести какое-то умиротворение. Прокрутить как в кино, найти, что меня так будоражит… С чего все началось?

Все началось с простого денежного затруднения. Вчера, поздно вечером, когда все домашние дела, включая героические усилия по укладыванию детей в постель, были закончены, и мы с женой, уже мало что воспринимая, досматривали «Постскриптум», она совершенно буднично произнесла: «Надо отдавать долг Ивановым и думать о лете. Что скажешь?»
Что я мог сказать? Вспоминать о прошедшем лете, когда мы с сыном ездили на Байкал и это обошлось по финансам нам в три обычных летних отдыха: одна дорога чего стоит, плюс жилье, плюс… Да что говорить, когда такой красотищи мы нагляделись, да и пятилетнюю мечту наконец осуществили, что даже и в педагогических целях не маловажно.
Но в жизни, за все надо платить, и вот устами жены сама мудрость говорит: «Ты что молчишь, складываешь и умножаешь?» Разумеется, она права, долг надо отдавать – Ивановы финансировали нас на байкальскую авантюру.
- Ты там счет ведешь, сколько осталось?
- Двадцать тысяч.
Видимо, я не смог скрыть изумления, так сразу молниеносно последовало:
- А что ты поднимаешь брови? Деньги с неба не падают, зарабатывал бы больше, не пришлось бы удивляться!
Такие выпады надо пресекать решительно и по-мужски, что я и сделал – встал и вышел. Неприлично, конечно, вести себя так, но это сохраняет здоровье и именно те нервные клетки, которые не восстанавливаются. Кончено, как хозяйка она права, что зарабатывать надо больше, но как и чем? А, да ладно, пойду по кругу, мы это за последние 3 – 4 года уже неплохо отработали. Когда нас в одной компании посвящали, как можно всю жизнь жить в долг, я сначала не понял и даже возмутился – как же это брать кредит в банке, когда знаешь, что вовремя не сможешь отдать? А очень просто – занять у другого. И так до бесконечности – ведь друзей-приятелей полгорода. А деньги у людей есть, об этом даже в газетах пишут.
- Ты уж извини, что вышел, у меня голова закружилась и что-то затошнило.
- У тебя всегда обморочное состояние, когда речь заходит об элементарном обеспечении семьи!
- Да я все понял, успокойся. Сколько надо-то?
- Тысяч пятнадцать!
- Понял. Приступаю к исполнению.
- У кого хочешь перехватить на этот раз?
- Попрошу у Глебушки краюшку хлебушка.
- А даст?
- Надеюсь. Вот сейчас ему и звякну.
- Не поздно?
- Деловым людям до 11 можно, а сейчас только начало одиннадцатого…
…Глеба Павловича, пожалуйста. Нет он мне не назначал, да нет, не повторно. А Вы не мама его? Простите, не знал (жене: «Он женился!»). Глеб, привет, узнаешь? Как жизнь? Нормально… Слушай, я к тебе со старой просьбой… Ну молодчина, догадался. Да немного, кусков пятнадцать всего. Ну, спасибо, дружище. Ценю. Так может быть сейчас и забежать? Отлично! Только я не нарвусь на твоих клиентов? Я этого терпеть не могу. Что-то рано ты сегодня кончил трудиться. Бегу…
- Слышала? Ну, я побежал, а ты ложись.
- Да нет, я почитаю немного, мне надо кое-что посмотреть на завтра, подготовиться к уроку. Не задерживайся, хорошо?
- Ложись, ложись. Спокойной ночи.
Я знал Глеба уже много лет, и когда-то мы даже работали вместе. Более того, он был мой ученик, коих за 20 лет работы около меня было немало. Но сначала постепенно, а затем все круче и круче он быстро начал отходить от привычной для моего круга практической работы и вскоре вообще перешел на другое место. Вполне официальное, никаких конфликтов с законом. Иногда я заезжал к нему, с ним было забавно и даже интересно. Интересно слушать, а иногда и смотреть, чем он занимается.
Живем мы сравнительно рядом, только я в современном, хотя уже не новом доме, каких много настроили в 60-х годах, и которые так помогли нам расселиться из коммуналок. Если ехать на транспорте, будет гораздо дольше,чем если по старой привычке – переулками и досконально известными с детских лет проходными дворами – тогда совсем близко. Некоторые из таких маршрутов еще сохранились, но их становится все меньше и меньше, и ходить старыми тропами можно уже не везде, здесь дом, там какая-то контора. Да и в заборные щели пролезать стало неудобно – несолидно.
Наш Город в доброе старое советское время был когда-то областным, а уж завод наш был точно градообразующим. В перестройку город резко обнищал, пожух, посерел. Народ исчез - работать в Центре. Появились сначала беженцы, затем новые азиаты и кавказцы. Все стало какое-то другое: чужое и чуждое, суетливое, торгово-нахальное... Впрочем, я подобное встречал и в других (ох, как многих) городах, и почти убедил себя, что это суть перемен, что это и есть перестройка, что так и должно быть и что это часть прогресса.
К Глебу можно идти хоть с закрытыми глазами, такое все близкое и давно знакомое: старинный дом с лепниной (говорят, снесут скоро – мешает); вдалеке красивый дом. Впрочем, кругом больше «многоэтажек», чем старых московских домов, но они не радуют глаз: коробки – они и есть коробки.
То ли дело дома "новых русских", а по существу новых азиато-кавказцев, смотреть на них не надоедает. Особенно мне нравиться дом у сквера - есть в нем что-то готическое даже…
Глеб живет в старинном доме, огромные двери с тяжелыми, в стиль ручками, возможно даже бронзовыми, но за давностью времен неопределенно грязного цвета. Приятно входить в такой дом, сразу как-то настраиваешься на торжественно-благодушный лад, как-будто ты идешь в старинную банковскую контору, в которой и в долг-то брать солидно и престижно. Навстречу мне выходит элегантно, и я бы сказал даже шикарно одетый мужчина лет 40-45, походит к стоящей у подъезда машине. Я невольно задерживаюсь и через стекло подъезда оглядываюсь, наблюдаю за ним: как-то неловко и неуверенно он садится в машину и отъезжает.
Дверь открывает сам Глеб. Он профессионально, как факир на эстраде, сосредоточен, но, увидев меня, сразу становится рубахой-парнем:
- Учителю привет!
Сходу принимаю его тон.
- Ученику салют! Ну, как жизнь?
- Если это жизнь, то хорошо. А у тебя?
- Если это жизнь, то хлопотливо.
В комнате с высоким потолком, среди мебели под старину режут глаз «кричащие» вещи: кресла, настольная лампа, и абсолютно не вписывающаяся даже в эту обстановку абстрактная картина. На столе и в нишах шкафа явный излишек дорогих вещей: хрусталь, большой плоский экран телевизора, для которого и стена комнаты маловата; само собой компьютер; проигрыватель, еще что-то, какие-то безделушки; на стене два красивых рекламных плаката и тут же несколько псевдонаучных, но эффектных схем, показывающих «взаимоотношения» человека с космической мировой системой.
- А ты обставляешься, я смотрю.
- Жизнь заставляет. Надо же куда-то посадить, а на стул не солидно.
- А плакаты-то – фирма!
- Да дарят все, не выбрасывать же, жалко.
- И это подарили?
- Это для работы, не видишь что ли?
- Какой работы? Я думал для куражу.
Его серьезность и значительность, так бросившаяся в глаза при встрече, постепенно испаряются, превращая его в обычного парня, но парня, который все-таки знает себе цену и себе на уме, да к тому же преуспевает.
- Да ладно, вечно вы, если не гоните открыто, то, по крайней мере, надсмехаетесь. А ведь помимо вашей официальной медицины существует еще и другая – тибетская, космогоническая, да что тебе объяснять – сам все знаешь, но не признаешь…
- О чем ты, Глеб? Кто гонит, кто смеется?
- Ну, к тебе-то я, положим, привык, а, точнее, все еще не отвык от твоих вечных шуточек – крестьянских прибауточек. А вот гоните вы нас, это точно, как в свое время гомеопатов.
- Да, это ты верно, гомеопатам подрезали крылья, но ведь по науке же: их методы лечения вовсе не эффективнее, как ты говоришь, наших, а времени на лечение требуют больше, а раковых-то больных они доводят до такого состояния, что и сам господь бог уже помочь не в силах. Так?
- Не знаю, не знаю. Я не по этой части, я все больше по медицине.
Вроде бы обиделся, и сразу ярко проступает его напускной «буддизм».
- А по какой же ты медицине сегодня? Я что-то уже и не пойму…
- Да ладно ваньку валять! Все ты понимаешь. Давай я лучше проверю тебя.
- Что проверишь-то? Ухо? Горло? Сердце? Или все сразу?
- Садись сюда, увидишь.
Приятно сидеть в таком кресле, будто в космическом корабле, того гляди на тебя невесомость снизойдет… Глеб уселся напротив на краешек стула, как извозчик на козлы, расставив ноги. Мистическое выражение его лица уже не смущает меня, я вроде бы уже смирился, оно напоминает какую-то ритуальную маску: глаза закрыты, голова слегка откинута, даже ноздри расширились. Но самое интересное произошло с руками: действуя как бы сами по себе, то растопыря, то сжимая пальцы ладонями ко мне, они стали медленно описывать круги пред моим лицом, то широкие, то не очень. Вот он что-то невидимое стряхнул с них, затем потер рукой об руку – как будто что-то снимал с кистей и сбрасывал на пол. Они вновь пошли кругами, замерли ладонями ко мне, отталкивают от меня.
- Тебя здесь нет.
- Как это нет? Что ты несешь?
- Говори тихо, ты пустой, тебя нет. Сосредоточься, можешь закрыть глаза.
- Да ну тебя к черту, я видеть хочу…
- Тогда молчи и сосредоточься
Опять круги, круги медленные, опять ладонями отталкивают меня, которого здесь и нет вовсе. Лицо Глеба почти божественное.
- Давай я тебя соберу.
- Чего-чего? – даже после всех его манипуляций я не ожидал – Чего это ты?
Его руки как бы подбирают что-то, совсем мне невидимое, вокруг меня, на уровне моих коленей, на уровне таза и даже почти с пола и как бы впихивают в меня… или вмазывают, а может - вкладывают. И так несколько раз.
- Ну вот, теперь ты здесь.
- Слава аллаху, а то я уж испугался за себя…
Опять его руки несколько раз оттолкнулись от меня и замерли, как антенны радара.
- У тебя что-то в желудке повышенная горячность и избыток жизненной энергии… Так, молчи, сфокусируюсь… Точно, горячность!
- Хорошо хоть не горячка.
Не обращая внимания на мои реплики, продолжает «работать».
- Позвоночник тоже разбалансирован…
Молодец, в точку, знает же, стервец, что большой туризм не проходит бесследно.
- А ты сбалансируй.
- Даю энергию.
И напыжился и покраснел так, что, боюсь, «кондрашка» может его хватить.
- Тепло тебе, приятно?
- Мне всегда тепло, когда ко мне хорошо относятся, а я вижу, что ты стараешься. Я помню, цыганка мне гадала, так было очень приятно от ее интереса к моей бубновой особе.
Сосредоточенность его на мне явно ослабевает, лицо приобретает знакомое выражение давно известного и, наверное, настоящего Глеба.
- Ты, старик, умрешь от избытка скепсиса, или, как раньше говорили, от избытка желчи. Нельзя же быть таким вульгарным материалистом!
- Слушай, Глеб, ведь это уже было и не раз: еще у Толстого описано в «Плодах просвещения» все. Мейсмеризм давным-давно всем ясен и место ему знаешь где?
- Где?
- На эстраде. Не устаю удивляться, как это современные культурные, образованные люди верят в такую чушь?… Ты меня прости, к тебе-то лично я ничего плохого не имею, сам понимаешь... Кашпировский же...
Чувствую, что веду себя неприлично – пришел к нему с протянутой рукой и на него же возвожу хулу! Пытаюсь смягчить ситуацию.
- Ты хотя бы гипнозом это назвал что ли. Все было бы вернее. А то что-то уж больно много вас развелось, и экстрасенсов в том числе. И лечите так здорово, что нам хоть подавай в отставку. За вами не угонишься, право. Хорошо, хоть не даешь объявления в газету как гадалка.
- Зачем ты так. Ведь мы же помогаем, и даже многим.
- Судя по тому, как ты за год обставился, это верно.
- Зря ты так.
Он даже не обижается, в своей правоте он как в броне.
- Кстати, не от тебя ли вышел респектабельный такой?...
- Да. И я его успешно пользую.
Я чуть не поправил – «пользуюсь».
- Он кто? На банкира похож.
- Почти, но не совсем. Да бог с ним, сам-то как?
- Пашу с утра до вечера, а занимать хожу к тебе – сам видишь. Рассказывать как работаем или помнишь еще?
- Не надо, помню, и отчетливо.
- Так вот, умрем мы не от скепсиса, а от безденежья. Давай, отруби бабла, как говорят сейчас, я спать пошел. А за представление спасибо.
Небрежно дает мне деньги.
- Спасибо! Когда вернуть?
- Не суетись, когда сможешь, тогда отдашь.
Вот это щедрость! Почти сказочная! Уважает или просто некуда девать деньги? Хотя никак нельзя сказать, что он не работает, чаще всего до ночи к нему идут. Ведь от этого и устать можно. Наверняка. Да и помогает он, должно быть, кое-кому. А может быть, действительно, многим, черт его знает.
Поздно уже, как-нибудь в другой раз довыясним недоговоренное.…
- Еще раз спасибо! Будь здоров!
- И тебе успехов! Привет жене!
… Так вот оно, откуда осадок! Но почему? Что из всего этого следует? Подумаешь, занимается чем-то таким, чего ты не знаешь или не хочешь знать, или тебе даже не положено знать в силу специфики твоей работы. Ну и плевать… А презренный металл, которого у него много, а у тебя мало? Ну и что? Ведь он же твой приятель, почти друг, и выручил тебя… А?
Подошел автобус, привычно втискиваюсь в него. До своей остановки думать ни о чем просто нельзя, нужно лишь успеть вовремя вынести себя наружу.
Кашляют-то как вокруг на разные голоса, будто соревнуются кто кого перекашляет. Бронхиты и бронхитищи с каждым годом не только не убывают, а даже становятся злее. И не в осени и слякоти дело, и не в хилости – курили бы поменьше. Меньше бы и кашляли. Вроде бы не могут не знать, что это такое, а ведь курят злостно… Да и относительная неподвижность налицо – даже у молодых ребят животы висят.
Раньше я любил, разглядывая людей, давать оценку их, ну, скажем, жизнеспособности, что ли. Особенно интересно бывало на эскалаторе в метро (было это, когда учился в Москве), когда мимо тебя мелькают самые разные лица и фигуры, и среди них такие, что казалось, можно сразу предположить их «функциональную операбельность». Со временем и опытом я понял, что чаще всего дело обстоит не совсем так, и бросил это занятие.

- Привет старик! О чем задумался?
Оказывается, уже подхожу к больнице и встречаю коллег. Как незаметно доехал-то!
- Привет. О чем мыслишь?
- Доброе утро! Да так, ни о чем.
- Слушай, мне еще с вечера необходимо больной одной помочь, ерунда, понимаешь, быстренько сделаю. Шеф в курсе. Не дашь ли маленький наркозик?
Ну, вот опять, хотя сколько раз уже на эту тему с разными хирургами объяснялся: местную анестезию они забыли, что ли или не хотят терять на нее время? Хотя я их понимаю, и на их месте так же стремился бы к хорошей полноценной анестезии. Приятно, кончено, что без тебя не могут, но это непорядок, так нельзя.
- Послушай, я же тебе уже цитировал нашего шефа.
- Да знаю: «бывает малая хирургия, но не бывает маленького наркоза». Наизусть уже выучил.
- Так что же ты? Тогда иди к заву, как он скажет. Подготовил хоть больную-то?
- Обижаешь. Разумеется!
Ну, вот и начался рабочий день: приветствия направо и налево, мгновенное облачение в халат, посмотреть вчерашнего, затем к сегодняшним – проверить, все ли в порядке, как подготовили.
- Доброе утро, Иван Кузьмич!
Оно действительно доброе: Ивану Кузьмичу накануне сделали серьезную операцию, а он не просто еле-еле жив, а почти здоров – улыбается, все показатели в пределах нормы – это я уже успел оценить, взглянув на температурный листок и спросив мимоходом о нем у дежурного врача.
- Доброе утро! Ну что, мне все отхватили? Или часть?
По неписаным законам мы никогда не говорим о хирургической стороне операции – это прерогатива оперирующего хирурга. Наше дело другое.
- Это Вам хирург расскажет, он все там видел.
Уж я-то видел не меньше хирурга, если не больше – он был занят своим наитруднейшим делом, а я имел возможность не раз и не два как следует заглянуть в операционное поле со всех сторон.
- А как Ваше самочувствие?
- Знаете, я думал, будет хуже, а проснулся – еще день, ничего не болит и голова ясная. Как мое сердце? Я так за него волновался!
Он волновался! А мне его сердце стоило, может быть, года жизни. Не сердце, а тряпка.
- Все в порядке, не беспокойтесь. Его еще лет на двадцать хватит. Достаточно?
- Ну, вы, доктор, опять шутите.
Это чувство – чувство победителя – ни с чем не сравнить. Именно его большинство коллег и ценит в нашей работе: видишь свои труды сразу, понимаешь свою значимость. Конечно, Иван Кузьмич, как многие, забудет меня и уйдет, возможно, даже не простившись. Помнят того, и в разной степени материализуют благодарность тому, кто снимает швы и дает послеоперационный больничный лист - такова суровая правда нашей хирургической жизни. Ну и что же с того?
Проверить и оценить подготовку к операции дело нескольких минут. Больные все хорошо известны, мы давно знакомы и в полном контакте, все обговорено и оговорено. Быстрее на пятиминутку, опоздание всегда грех для всех, а для меня сегодня это просто исключено.
Конференция течет по давно известному неписаному сценарию, тем не менее, для меня сегодня важны все сведения и даже детали: и кто оперирует, и что предполагается сделать, и состояние оперированных вчера. Сегодня я дежурю и должен знать все обо всех, заранее оценить обстановку, психологически подготовиться, что ли…
Обычно не замечаешь, что к дежурству ты готовишься заранее, мысль об этом приходит в голову лишь по какой-нибудь ассоциации, внутренне собираешься сутки-двое, даже словно становишься серьезней. Любой ли из нас так? Думаю, что да, конечно, могут быть какие-то различия, обусловленные разницей характеров.
Вот они, коллеги, все передо мною, как под рентгеном, почти все известны и понятны, во всяком случае, и мое мнение об их отношении к работе и к бригаде давно устоялось.
Этот лезет вон из кожи, мечтая стать заведующим отделением или начмедом, создает видимость предельной серьезности, сосредоточенности и вдумчивости и бывает так упрям, что работать с ним становится трудно не только сестрам, но и равным по должности.
Тот, проработав несколько лет на «скорой», несет на себе печать «джигитства», всегда готов броситься на помощь, как в бой, и с ним легко и просто.
Вот «старейший» нашего «цеха», как по возрасту, так и по стажу работы здесь. Он вроде мудрого вожака стаи: все понимает, все видит, все предвидит. На помощь приходит неохотно – явно устал, причем давно. Да и высокое артериальное давление, которое, как штамп на лбу, заметно издалека, дает о себе знать: он постоянно щадит себя, свою психику. А в нашем деле чаще всего себя щадить невозможно… Вот его бы я, как в доброе старое время (где? когда?) перевел бы на легкую, но почетную работу…
А вот стайка молодых, которые пребывают в счастливой поре становления: для них все ново, все они воспринимают как откровение; с ними легко в отношениях, но тяжело в работе: все надо проверять и за всем следить. Они ярко демонстрируют собой один из неписаных законов в мире медиков - закон о стадиях становления врача: первая стадия – ничего не знает, ничего не умеет, без самомнения – не опасен; вторая стадия – кое-что знает, кое-что умеет, самомнение высокое – опасен; третья стадия – как будто все знает и умеет, ни в чем не сомневается, высокое самомнение – чрезвычайно опасен; и, наконец, четвертая стадия – многое знает, многое умеет, во многом, если не во всем сомневается – самый надежный врач.
Разумеется, это все шутки в нашей среде, но доля истины здесь есть, и уж точно, что последняя стадия достигается упорным трудом.
… «Тяжелые больные…, тяжесть обусловлена…»
Привычные стандартные фразы, но я уже знаю, что дежурство не будет легким: из одиннадцати больных трое на искусственной аппаратной вентиляции легких – это кое-что значит. Если сюда прибавить сегодняшние операции, то я себе и бригаде не завидую…
Больница наша считается областной, но работает и на Город. Раньше, лет пятнадцать - двадцать назад, у нас была обширная добротная плановая хирургия и даже планировалось отделение пересадки почки. Сейчас это все постепенно (целенаправленно?) ушло в другие больницы, что-то совсем исчезло из хирургии нашего Города. Возможно, что это связано с тем, что по Зурабову "медицина в нашей стране не может быть бесплатной". Как бы то ни было у нас в больнице несколько "традиционных" хирургических отделений и, главное, экстренная хирургия. А это, как говорят в Одессе, две большие разницы.
Конференция окончена, у каждого из нас есть пятнадцать-двадцать свободных минут до операции. Прекрасные минуты! Как правило и почти традиционно, это время тратиться на эмоциональную зарядку: анекдоты, шутки, кто-где-зачем был – обычный треп. Кто-то кому-то звонит по поводу консультации на «высоком уровне» - иногда масса времени уходит, чтобы какому-нибудь, чаще всего неизвестному тебе больному, обеспечить консультацию у нужного специалиста. А это значит – иди, найди, попроси, согласуй, позвони – тьфу! Но что делать, если все хотят лечиться не просто за деньги, но у гарантированно надежных врачей.
Постепенно расходимся в операционные. У каждого свое определение своего рабочего места – кто к «станку», кто «пахать», а кто «к клиенту». С тех пор, как мир врачей приравняли к сфере обслуживания, последнее звучит чаще всего.

Еще не входя в операционную, но по каким-то мелочам, я уже знаю, что сейчас там: лежит ли больной на столе, или его еще не доставили из отделения, готова ли уже операционная сестра, принесли ли уже кровь, и многие-многие очень важные для предстоящей операции детали. Иногда, я даже могу угадать, в каком настроении моя анестезистка, моя помощница, мой верный товарищ и мой грозный судья – и все в одном лице, в лице моей медицинской сестры.
В некоторых странах обезболивание во время операции доверяют медицинской сестре, а врач «курсирует» между операционными, как бы руководит и дает ЦУ. Большинство наших сестер «типовые» наркозы проводят не хуже начинающих врачей, во всяком случае, многие «подводные камни» нашей работы знают и тонко чувствуют. Другое дело – есть ли вообще типовые, т.е. одинаковые операции и, соответственно, наркозы? Если да, то должны существовать и два очень похожих, если не идентичных, человека. Но дело в том, что даже близнецы в подавляющем большинстве существенно отличаются друг от друга.
Не только все, все до мелочей знакомо в операционной, но известно наверняка, что будет в последующие три-пять минут…
… Обычные звуки при операции – это приглушенное «стук-бряк» за счет стерильной простынки, положенной, как скатерть, на металлический операционный стол. Инструменты (и то не все) звенят лишь тогда, когда падают на пол. И почти для всех хирургов «боже упаси», если во время операции инструмент упал на пол – значит возможно какое-то отклонение в нормальном, типичном ходе операции, или еще что-либо, что совсем не нужно ни оперируемому, ни оперирующему. Это поверье.
Даже запахи привычные и в чем-то родные: там пакет из стерилизационной, там из кондиционера…
А вот и хирурги. Каждый – ярко выраженная индивидуальность. Они даже все совершенно по разному входят в операционную, точнее, в оперблок: кто-то здоровается лихо, а кто-то бочком-бочком, тихо проходит, словно втискивается в операционную и очень вежливо говорит «здрасьте»; кто-то здоровается безразлично, лишь бы выполнить формальность, этот – грубиян и бравирует своей грубостью, именно о таких говорят, что когда господь бог раздавал вежливость, хирурги были в операционной. Однако, хирург он замечательный и операции у него благодатные – пластические. Здорово помогает больным и они его, и благодарят и боготворят. По причине характера его операций у него почти не бывает трудностей, часто сопутствующих другим хирургам. На «завистливые» замечания, что он неплохую себе выбрал работу, он неизменно отвечает: «Кто на что учился», - и это стало поговоркой.
… Мне давно уже представляется, что одевание хирургами стерильных халатов, перчаток и маски – облачение в своего рода доспехи рыцарей какого-то (известно какого – врачебного) ордена. Особенно напоминает об этом маска, которую можно сравнить с забралом шлема: забрало опущено, вызов болезни брошен, рыцарь готов к бою. Наш костюм, кончено, гораздо легче и изящнее скафандров космонавтов или водолазов, но давит на плечи, а главное на сердце пожалуй тяжелее, чем гидрокостюм аквалангиста на большой глубине. Как часто хирург снимал после операции совершенно мокрый от пота халат, хотя в операционной было достаточно прохладно!…
Пора начинать наркоз. Еще раз смотрю в историю болезни: все ли в порядке, правильно ли я запомнил имя-отчество. Ба, да ведь это же одно из медицинских руководящих лиц!
Громко, как глухой, говорю ей:
- Маргарита Ивановна! Как вам наша работа?
И тихо-тихо, одной верхней губой, сестре:
- Поехали!
- Замечательно! Какие вы молодцы! Но труд ваш, я вам скажу, не сахар.
- Да уж, что говорить! А прибавите-то нам скоро?
Сестре:
- «Сколько?
Она показывает два пальца – значит 200 миллиграмм.
- Так это не от нас зависит.
- Понимаем, газеты читаем, радио слушаем… Но все-таки вы на своих местах что-то решаете, даете предложения вышестоящим товарищам… Последние слова я говорю Маргарите Ивановне уже сонной-сонной. Разумеется, она ничего не решает, так, приводной ремень…
Я это знаю, а разговор нужен для того, чтобы отвлечь ее, как и всякого больного, от ожидания, от «прислушивания» к себе. Так лучше и легче, и так надо. Я один из всех в операционной могу разговаривать в это время, для всех же остальных, независимо от ранга и должности – абсолютная тишина!
А сам я весь внимание: началось усыпление! Период от момента начала обезболивания и до того состояния, когда можно оперировать – один из самых ответственных этапов в нашей работе. В это время максимально возбуждены все системы организма и все порой очень неустойчиво. Персонал знает важность этих минут, и все молчат. Тишина, никаких разговоров. Тихо. Лишь из соседней операционной глухо доносятся голоса и сипит стерилизатор.
Все внимание только на больную, и на экран, где бежит ее электрокардиограмма, и на действия сестры – чтобы знать, что она делает и вовремя уловить следующий этап обезболивания, на аппарат искусственной вентиляции легких, да ни уровень кислорода – он порой произвольно меняется, да на хирургов, которые уже стоят рядом и ждут, чтобы начать обеззараживать операционное поле, опять на больную.
Господи, сколько же ты дал мне анализаторов?! Судя по любимой многими анестезиологами изошутке, «идеальный анестезиолог» должен быть как Шива с десятью руками и ногами, с несколькими глазами и другими приспособлениями, так необходимыми в нашей работе. Но без желудка, так как питаться нормально некогда.
И не только согласно этому шаржу, но и на самом деле, в голове у анестезиолога должен быть кладезь шуток, а на лице вечная улыбка! Вот уже этого у нашего брата в избытке! Да и по сути, тон в операционной задает анестезиолог: он и сестер бодрит, он и не в меру ретивого хирурга оборвет, он и расскажет что-нибудь такое, что придаст всем силы… Пусть рухнет потолок, где-то что-то взорвется или случится что-либо неожиданное и грозное – никто, ни за что не отойдет от изголовья больного…
Итак, поехали, или, как говорится, «ин номинис патрис, ет фили, ет спиритус сантис, амэн!» – во имя отца и сына и святого духа!
Ловлю себя на том, что произвольно наблюдаю за соседней операционной, благо она прекрасно видна через стерилизационную с прозрачными стенами: что-то там не то, не все гладко, какая-то необычная нервозность, ненужная суета; вот и сестра метнулась в «подсобку», везет дефибрилятор – стало быть, ЧП. Да, так и есть, меня зовут, машут рукой.
- Нелли, бди, я к соседям.
- Хорошо, не беспокойтесь.
В подобных ситуациях в ее глазах как бы концентрируется мировая скорбь и одновременно максимально возможная ответственность. Я за нее спокоен, но предупредить и обозначить ситуацию, разумеется, обязан.
Сестра-анестезистка, как и операционная сестра, чаще важнее и нужнее в операционной работе, чем даже иной врач.
Совсем, ох совсем не зря, давным-давно родилась и до сих пор актуальна профессиональная пословица, что "операционная сестра - вторая жена хирурга". Это также справедливо в отношении моей помощницы.
С порога операционной видно напряжение всей бригады: задумчивая серьезность операционной сестры (она по своему «стерильному статусу» не может принять активное участие в восстановлении работы жизненно-важных систем организма, то есть в реанимации); участливый наклон корпуса хирурга – он готов придти на помощь в любую секунду, но, если он не принимает непосредственного участия (не «размылся», говоря нашим языком), значит, слава богу, положение пока управляемое: работает один анестезиолог (со «своей» сестрой, разумеется, но это единое целое), то, где как при истинных катастрофах работы хватает не только всей бригаде, но еще зовут на помощь соседей: надо открыть еще один флакон с нужным в таких ситуациях лекарством и подключить его, наладить диагностические и лечебные приборы, иногда даже заменить анестезиолога.
Это все зафиксировано и оценено моим сознанием в доли секунды, необходимые для того, чтобы пройти пять шагов от входа в операционную до больного.
А вот он и открылся (точнее, только его лицо) в уже положенных на него стерильных простынях. Багрово-красное лицо!… Наверное… А ну-ка, грудь и руки… Так и есть: в белых пятнах и мелко-точечных пузырях.
Разглядывая больного, спрашиваю у анестезиолога:
- На что так?
- На полиглюкин. – приглушенно отвечает она.
Я не вижу ее глаз – лицо наклонено к больному, голос какой-то виноватый. Но в чем же она виновата? Проклятая аллергия! Господи, да что же это с нами со всеми будет со временем? На шоколад и клубнику, на апельсины и успокаивающие, на антибиотики – этим уже никого не удивишь, даже детей. А вот мы теперь стали все чаще и чаще встречаться с этим грозным явлением во время операции. И на что? На лекарства, порой крайне необходимые во время анестезии!
Адресую или к анестезиологу или к сестре-анестезистке вопрос, который так часто слышен во время операции:
- Как давление?
- Прилично держит, без серьезных стимуляторов – уже чуточку бодрее отвечает анестезиолог.
Хорошо, значит, все обойдется, и сравнительно скоро. Ну, подними же глаза, ты же все правильно делаешь!
Надо бы ее подбодрить!
- На чем идешь?
- Сейчас на закиси.
Красивые глаза! Ей бы не в операционной стоять, их прятать, а рекламировать что-нибудь очень вкусное – апельсины, например. Стоп! Апельсины нельзя – от них аллергия.
- Не переживай, ничего страшного. Смотри, сейчас уже лучше. Мочегонные ввела?
- Конечно.
Молодец! Хотя могло бы быть и хуже. Но даже сейчас она великолепна в своей женской статности: и халат подчеркивает ее формы и уже глаза сияют.
- Подожди минут десять, перейди на другой препарат, и я думаю, операцию не надо отменять.
- Хорошо, спасибо.
Почти непроизвольно (ой ли?) я слегка обнял ее за плечи! Наверняка с ней приятно танцевать.
- Постоять с тобой или справишься?
- Уже не надо, спасибо.
Пошел к себе.
Ну и Нелли, молодец, наркоз проводила, как Морфей, и даже лучше. Да и хирурги сегодня хорошо работают, уже к концу дело идет.
…С тех пор, как анестезиология стала надежной защитой между приносящим боль хирургом и не приемлющим ее больным, между возможностями современной медицинской техники вместе с оперирующей бригадой и хрупкой сущностью оперируемого, от отмены операций из-за подобного, как было только что, состояния больного, происходят все реже и реже.
Ведь мы не только «проводим наркоз», т.е. лишаем больного сознания, сознания присутствия в оперирующем его мире, в мире, где его «разрезают», где у него «удаляют», где его «изменяют», где его «зашивают» - где его лечат; мы даже не столько обезболиваем, хотя перевод названия нашей специальности – «обезболиватели». Мы все чаще и, чем сложнее операция, тем чаще – берем на себя и успешно выполняем за больного работу таких его органов, как легкие и сердце; мы его парализуем, а затем полностью восстанавливаем тонус его мышц; мы… да мало ли что мы можем делать и делаем!
Но самое главное – по совокупности наших действий мы обязаны надежно защитить больного от любой (любой!) операционной травмы и вернуть его в жизнь после операции не только ничуть не хуже, чем он был до нее, а даже лучше! Здоровее, активнее, оптимистичнее – таким, чтобы он сам боролся за себя, чтобы, как барон Мюнхгаузен, тянул себя из болота за волосы…
- Тебе плохо, что ли? Что с тобой? – Это ассистент заметил, что я не в привычной для них форме.
- Спасибо, все в порядке. Просто анализирую.
- С больным что-нибудь? Что случилось? – Это уже оперирующий хирург заволновался.
- Работайте спокойно, все нормально.
К концу дело идет, надо уже думать о пробуждении больного.
- Нелли, покажи протокол обезболивания. Так, крови пятьсот, растворов четыреста. Хорошо, остальное введем в палате. Больше ничего не вводи.
- Поняла.
… Подготовить больного к современной операции – это значит не только избавить его от излишне высокого давления, или подлечить бронхит так, чтобы после операции не было воспаления легких… Мало ли сопутствующих заболеваний и других «подарков»! Диабет, например…
- Мы заканчиваем, у тебя как?
В сотый раз (может быть, даже тысячный?) – взгляд в операционную рану – действительно, осталось только кожу зашить. Взгляд в протокол обезболивания – мы тоже на «уровне».
- Нормально все.
… Конечно, готовят больного к операции многие, и хирурги в том числе, но не всякий анестезиолог возьмет на себя любую ответственность и пойдет на риск. Еще когда было сказано, что хороший хирург достоин хорошего анестезиолога, а плохой хирург в нем крайне нуждается! А тяжелых больных становится все больше, по крайней мере, за счет тех, каких раньше не оперировали. Еще лет 10 назад, им отказывали в госпитализации уже в поликлинике, лет пять назад после обследования в стационаре выписывали, а сейчас лечим, и весьма успешно.
Защищаем же только мы. Анестезиологи действительно защищают, ведь уже и студентам объясняют, что хорошая анестезия – это надежная защита от операционной травмы. А современная операция весьма и весьма травматична. Не даром у французов хирургический журнал называется «Агрессология».
… Все-таки какая-то усталость накопилась, она понятна и после серьезных операций привычна. Интересно, ведь уходят же на пенсию летчики и сталевары, да и вообще люди «горячих» профессий, раньше других. Хирурги, разумеется, так же не омолаживаются во время операции и от столь же сильных эмоций страдают не меньше, но это, естественно, не утешение. Как мы иногда позволяем себе мрачно шутить: мы бы жили неплохо, если бы хирургов не было…
- Всем спасибо . – Хирург отошел от стола.
Ассистент закончил наложение повязки: «Спасибо» - и это не выражение благодарности за помощь при операции, не просто вежливость, это ритуал – каждый делает свое дело.
… Если начало наркоза – усыпление – можно сравнить со взлетом самолета, то пробуждение – выведение из наркоза – как посадка. Так же все обострено, так же все зыбко и предельно важно, так же за всем следишь и анализируешь, такое же напряжение, как у летчика при взлете и посадке.
- Откройте глаза!
Конечно, открывает, а как же иначе? По-современному только так, никакого сна до вечера. Активность и бодрость – залог легкого, хорошего послеоперационного течения.
- Покашляйте! Сильнее! Как Вас зовут?
Конечно, я знаю, как ее зовут, но пусть сама подаст голос: мы услышим – приятно, а она себя услышит – удивиться, обрадуется, положительные эмоции всегда нужны.
- А когда меня будут оперировать?
Почти традиционный вопрос, значит все в порядке – ничего не помнит. Хирурги знают, привыкли, приучены, что сейчас, сразу же после операции больную можно перевозить в послеоперационную палату, и ждут, чтобы помочь переложить Маргариту Ивановну на каталку.

Редко, когда удается вовремя и всем вместе попить чай, так как всегда кто-то в операционной. А сегодня удачный день – в ординаторской собрались все вместе. Сколько я знаю хирургических учреждений, везде пьют чай. С добротными бутербродами, конечно, но это все-таки чай, а не обед. Ни первого тебе, ни второго, ни компота. Почти всегда некогда, не до обеда, а посему – чай. Чай, заваренный с японским ритуалом, но обязательно с русской беседой. Кто-то кого-то перебивает, кто-то выкладывает на стол свой незамысловатый завтрак, кто-то что-то записывает…
- Об что лай, бояре?
Среди нас двое близки к "остепению" - у кого-то в центре крапают диссертацию (да кого сейчас этим удивишь?), но теоретиков среди нас нет – все практические врачи, все хлеб свой зарабатывают, как мы говорим, «у станка».
- Садись, хлебни индийского, пока весь не выпили. Ты читал сегодняшнюю газету?
Это Павел – умница и полиглот, и политически небезразличный и вечно «заводит» всех на морально-этические темы.
- Я, как ты знаешь, смотрю программу «Время» - там, вроде бы, об очередном судилище олигарха не передавали.
- Я серьезно. Чиновники, ответственные …, вот газета, сам смотри.
- Да положи ты ее, некогда, расскажи коротенько, и ладно.
- А чего рассказывать, почитай
- Как почитай, если ты уже чай пьешь, а я еще и не сел?
После трудов праведных любая крошка во рту кажется пирожным, с хорошим чаем это вдвойне приятно. Можно себе представить, как сейчас мы бы зажевали бифштексы!
- А у меня, парни, проще проблема – продайте пару дежурств, а?
- Ты что, удавиться хочешь или завел любовницу? – Павлу явно не нравится отклонение от его темы.
- Куда ему любовницу, у него столько дежурств, что дай бог до койки доплестись, - не уловил я, чей голос подал реплику.
- Я серьезно, а вы скалитесь.
- Утряси с завом, я должен к теще съездить, уступлю, - это Дима, а у него дежурств всегда «до предела».
- Пока будет такая зарплата, жалобы не переведутся, – не успокоился и не отошел от начатой Павлом темы Олег.
Он самый мрачный из нас, хотя причин для этого мы, сколько не пытались, не нашли. Должно быть, просто характер.
А анестезиологи-реаниматологи, также, как и скоропомощные врачи, должны быть не просто с юмором, а выраженными оптимистами, иначе не только работать трудно, но и до пенсии дожить не легко.
Павел, кажется, этого и ждал.
- Вот "Минсоцразвития - цитирую - от 01.07.09. - Голикова, стало быть, - борьба с незаконными карманными платежами за бесплатные медицинские услуги будет сложна". Каково?
- Ты бы еще Зурабова вспомнил, а то не к ночи будь помянут, Чубайса с Гайдаром. Ведь признано было всеми странами до этой катастройки, что наше здравоохранение самое социальное и, стало быть, лучшее. Куба же этим до сих пор славна.
- Погоди, трубадурить. Дальше читаю, - "будет более подробный перечень бесплатных медуслуг, а сейчас он неполный".
- Хорошо, однако, что мы сравнительно молоды, и не надо зубы протезировать...
- Помолчи чуть-чуть. Продолжаю "бесплатной остается скорая и неотложная помощь, а также специализированная медпомощь".
- Это "КТ", что ли? В любом Центре это от двух до трех тысяч ре. Или очередь, пока болезнь не окрепнет. Все в эти чиновники живут в другом мире.
- Не так. Это мы живем в другом мире, а они в правильном - своем.
- Ты комментируешь, как папа Зю на митинге. Вот еще: "незаконные платежи медработникам составляют до 40% от общих платежей. В 2009 году будет новый закон об обязательном медстраховании".
- Но ты то успеешь, скорее всего, оплатить до старости свое безбедное пенсионное страхование. А моим старикам куда деваться? Нам Зурабов уже показал козью морду и мы все умылись и молчим.
Я с ним абсолютно согласен, но что-то не хочется сегодня ничего обсуждать. А может быть, подзавести для усиления накала?
- Постой, дед! Ведь в любом обществе стремятся, чтобы социальный котел не взорвался, - соцпособия и так далее.
- Мало ли что должно быть, а нет. Я вот могу еще понять низменные наклонности у каких-нибудь дебилов, по Ламброзо, так сказать, я могу даже понять безысходную ненависть к белым необразованных негров и конфликты иммигрантов с коренными жителями (о чем это? а так называемая толерантность?). Но понять истоки (не цель – цель ясна: обвешаться тряпками) рвачества наших «героев» выше моих умственных способностей. Где газета-то?
- А, по-моему, надо сурово карать за такие вещи.
- Сколько бы ты давал? Каторжные работы? Или, как при царе Алексее Михайловиче – отрубать руку? Вот здорово-то, сколько инвалидов село бы на шею государства, то есть тебе вот сюда!
-И как это она представляет отслеживать плату, т.е. благодарность в нашей работе? Есть с десяток способов и уловок, чтобы после операции отблагодарили.
-Точно: плата до операции – взятка, а после – благодарность. Как будто жертвенное животное на алтарь, почти священный, но без весталки-свидетельницы.
- А вот за последнее время…
Отключаюсь, как будто ныряю в воду, и уже не слышу о чем разговор. Интересно поспорить и обсудить, но мне надо идти к больным. Незаметно выскальзываю из ординаторской.
Но когда же обсудить наболевшее? Очередное праздничное застолье далеко, а поговорить есть о чем. Да и хорошую разрядку дают эти полчаса. Ведь большинство сейчас опять пойдет в операционную (у них выдался удачный перерыв к чаю между операциями), или дежурить на совместительство, или как я – к больным. Поговорили, поспорили, разошлись, разбежались.

Корпус с приемным покоем и отделением реанимации рядом и чаще всего до следующего этапа моих суток - отделения реанимации - хожу без верхней одежды. Лишь зимой накидываем больничный халат, а так только "исподнее", т.е. операционная форма.
Охранник у дверей опять новый и если бы на мне не было больничной спец.одежды, то запросто мог бы и не пустить.
Мы совершенно не понимаем, зачем такая охрана на всех дверях: в трех корпусах иногда по два человека в каждом. Ну на воротах понятно: открыть - закрыть, а в корпусе? Рассказывал коллега после туристской поездки в Испанию: охранники в больницах даже при наручниках, но стоят незаметно в стороне, следят за порядком и стараются даже не попадаться на глаза. Наши же даже за небольшую мзду пропустят хоть шахида, хоть черта лысого, а вот по-настоящему помочь - увольте. Лет 6-7 назад доставили сразу в операционную уже истекшего кровью кавказца после "разборки" - так его друзья ворвались в операционный блок и так избили весь персонал, что мало никому не показалось. Охранники же на наш вызов категорически отказались вмешаться и защитить персонал. Правда, иногда как санитары помогают переложить на каталку...
Но это все поверхностное, мелочи жизни, так сказать, тема для обсуждения в курилке
Профессиональная головная боль начинается сразу, как входишь в отделение реанимации: это и аппаратура для искусственной вентиляции давно прошедшего времени; при большом "аварийном" поступлении больных и ее не хватает и приходится брать в операционной и из-за этого иногда отменять на следующий день плановые операции. Не хватает и следящих за работой сердца мониторов. Палаты давным-давно не просто нуждаются в ремонте, а в катастрофическом состоянии: краска на стенах облупилась и под ней давно поселился грибок, линолеум уже такой, что его первоначальный рисунок не определяется. Я это не просто регулярно вижу, но я здесь живу - может быть провожу даже большую, значимую часть своей жизни. Каждый из нас переживает за это, иногда ворчит и возмущается, но сделать мы ничего не можем: скажем, бастовать мы не имеем права по закону...
Но знание и опыт и, разумеется, не митинговый энтузиазм, - это то, на на чем держатся многие подобные отделения в стране...
Денег у правительства на достойное оснащение увы нет. Нет денег и на создание достойного производства нашего завода. Когда же он работал в нужном объеме, то в порядке шефской помощи и было приобретено все наше оборудование и мы стали работать почти как в Центре. А сейчас...
Итак, что у меня в епархии? Во-первых, на 12 коек 11 больных, это значит, что я обязан кого-то (кого можно, кто не нуждается в интенсивной терапии) перевести в соответствующее заболеванию отделение и таким образом освободить койки для потенциальных ночных пациентов. Во-вторых, я должен сразу и до конца дежурства понять, кто постоянно нуждается в нашем внимании.

Примерно в это же время, время начала дежурства, в одном из кафе Города женщина истерически выкрикивала в лицо собеседнику: "Я больше не могу, я сама его убью-задушу или пырну его ножом и меня упекут!? Надеюсь, ты не допустишь этого!"
Женщина, что называется "в соку" не просто была взволнована, а вот вот могла сорваться в истерику. Даже обращавшие на нее внимание другие посетители кафе не могли уменьшить модуляции ее голоса.
-Если ты сейчас же не угомонишься, я слиняю. Усекла?
Собеседник-мужчина лет пятидесяти - внешне был сер и невзрачен, и вроде бы ничем не отличался от тех, кто мог себе позволить выпить и закусить, но серебряный перстень изящной работы и наколка в виде креста на руке выдавали в нем человека, который не хочет ничем другим выделяться.
-Пойди умойся, я подожду -
Через несколько минут собеседница вернулась явно другой - как бы помолодевшей, уверенной, вызывающе красивой.
-Ты, Кент, как всегда прав: не надо светиться, да и серьезные дела надо обсуждать с холодной головой.
Интонации ее голоса соответствовали приобретенному виду и спокойствию.
-Так что, он опять нырнул?
-Не то слово. И как он может это все переносить...Да что о нем, его печени еще лет на пять хватит... Но он явно теряет хватку: на прошлой неделе его как лоха джигиты обкорнали на 15 кусков А дальше что? Челночить опять? Или ночной бабочкой?
- Спокойно, не психуй, что же ты от меня хочешь?
-Ему кодироваться пора
-Ну и что? В чем проблема-то? Зови лепилу, дело отработанное
-Да его надо задвинуть, убрать...навсегда...
-С тобой не соскучишься не только в постели ...Знаешь сколько за это?
-Наслышена.
- Ну да умышленное и так далее от пяти минимум, даже на почве ревности. Возьми все себе, мне ничего не надо, ладно? Я уже и тех то трех не перенесу, не то что раньше.
-Ты не понял...Ты забыл что ли, ведь я же тебе говорила, что он мне уже отписал два лимона. Любая половина твоя.
Собеседник поднял бровь, хмыкнул -
-Лепила тот же будет?
-Да. Из нашей реанимации, она у нас одна
-А, я знаю, виделись, знакомы.
Он, разумеется, знал, что в их мире были только свои-проверенные и постоянные врачи, но спросил об этом автоматически, как он делал многое в жизни,чтобы подстраховаться, создать себе "запас прочности" на всякий случай. А случаи эти повторялись в его ремесле с регулярностью часового механизма.
-Когда он у него был в последний раз?-
-Я же говорю-ему пора, у него шестимесячный цикл--
-Отзвони. где он-
Женщина быстро набирает по сотовому, здоровается.
- Вы где сегодня? Понятно, я Вам перезвоню. Дежурит.
- Я съезжу, договорюсь- на завтра. Сначала надо его промыть, там видно будет. Тебя подбросить?
- Не надо, я пройдусь
Как ни в чем не бывало, как будто не было напряженного разговора, женщина с достоинством и красиво вышла, собеседник задержался на несколько минут, расплатился, уехал в "Тойоте".
Он привык обдумывать серьезные дела за рулем - звук мотора его настраивал на такое же ритмичное мышление.
Он уже знал, что ему делать, как не просто помочь Манекенщице (так в их мире не только за глаза звали Нину), но и создать полную, абсолютную видимость непоправимой беды
Лучше бы, конечно, создать-изобразить случай самоубийства, но это никак с Ним не получалось: Он сам мог сделать это кому угодно и всегда был начеку. Ведь он в прошлом был тем, кто прошел почти через все в этой жизни и сделал эту жизнь себе и близким (близким ли или только зависимым от него людям?) не такой как у всех. Он привлекался еще за подпольный цеховой трикотаж. А уж сегодняшний то рынок он знал досконально.
А теперь он не просто потерял форму и перестал им всем быть полезным, но и стал опасен, ибо "алконавты" в их делах не могли гарантированно делать деньги.
Кент давно знал, как Его убрать, и надо было продумать лишь кое какие детали. Кент лишь терпеливо ждал очередного запоя, во время которого он и сам задумал совершить то, о чем намекнула Манекенщица. Настал его момент, вот почему он так спокойно вел себя в кафе. Он давно знал, что для "запаса прочности" Манекенщицу надо было исключить из этой дьявольской игры.
Его мысли прервались, ибо он подъехал к обычной "стандартной" больнице постройки 60-х годов: несколько блочных шестиэтажек и хилые газончики между ними
К двери с грозной, но грязной, как бы залапаной, вывеской "отделение реанимации. посторонним вход запрещен" он подъехал смело, как будто точно знал, что никто ему ничего запрещающего не скажет.
Позвонил по сотовому остался в машине, довольно скоро вышел врач
- Добрый день... Все пашешь?
-А что делать? Рисовать доллары я так и не научился.
-Да и не надо. Это чревато. Слушай, приятель наш опять по твоей части...
-Частенько что-то
Да не чаще, чем многие. С полгода где-то.
-А
Ты завтра сможешь подъехать?
-Какое дежурство...
-Да брось, ты же как конь с яйцами, да и приработаешь, нормально заплатим
-Постараюсь быть в форме, часам к 11, не раньше.
-Лады. Вот что, он же почти в делирии, дай что надо, чтобы до утра, до тебя дотянуть, что-нибудь растворимое
-Сейчас вынесу, посиди в машине
Взять, а точнее потом списать на какого-нибудь реанимационного больного, нужные лекарства становилось с каждым годом все труднее, но при необходимости получалось. С кем-то из сестер потом надо поделиться, с кем-то просто хорошие отношения. По разному.
Очень скоро он вышел, сел в машину, достал из-за пазухи большую плоскую коробку, аккуратно положил ее на заднее сидение, прикрыл ковром? тряпкой?
- Я знаю, ты курить бросил, но хоть девочек угости - вместе с блоком сигарет "Кент" ловко протянул деньги..
сидели молча. Говорить было не о чем, чувствовалась какая-то дистанция: один считал себя по образованию выше, поэтому в душе не только презирал, но даже ненавидел сообщника, другой просто знал истину: кто платит, тот и заказывает музыку.
Очень скоро врач вышел из машины, сославшись на то, что он "при исполнении". Тойота плавно отрулила от корпуса, Кент достал сотовый, набрал номер, привычно нарушая правила разговаривал за рулем. Да и какие могут быть правила для тех, кто живет по своим понятиям?
-Але ... он завтра придет к обеду. Да я приеду пораньше, может чего помогу.
Вернувшись в отделение врач сразу же забыл о собеседнике, о завтрашней подработке-халтуре: во-первых, все это было давно банально и привычно, а во-вторых дежурство требовало его всего, и посторонних мыслей, а тем более угрызений, не допускало.

Так что же сегодня в моей «епархии»? Кого перевели в отделение, кого и почему оставили? Кого уже привезли из операционной? Кто еще там? Как с медикаментами и кровью – все ли в достаточном количестве? И масса других вопросов, главный из которых всегда звучит как набат или сирена: сто из них «тяжелый» и требует постоянного пристального внимания? Сколько их? Не я один за ними слежу: и хирург, оперировавший, как правило, остается до тех пор, пока не стабилизируется состояние «его» больного, и сестры – замечательные неоценимые сподвижницы, и ответственный хирург свежим взглядом оценивает положение больных.

Во многих больницах (и даже в Центре) после операции больных возвращают в свою палату и хирурги как лечащие врачи сами ведут послеоперационный период. У нас же это практически невозможно: не только не хватает нужных растворов и лекарств, сколько не хватает у хирургов с необходимым для такой работы знанием - для "вытягивания" послеоперационных больных.
Вот и лежат у нас вперемежку плановые и внеплановые, то есть скоропомощные больные.
Однажды приятель-художник попросил меня показать ему реанимационное отделение - "для правды жизни" как он сказал. Крепкий в общем мужик и телом и духом. Но когда он увидел наше чистилище, его больше всего удивило, что больные лежат голые и вперемежку мужчины и женщины. Это для него они мужчины и женщины, а для нас пациенты, а по сегоднешним меркам чиновников от медицины - клиенты. Может быть и поэтому вход в наше отделение родственникам строжайше запрещен, чтобы не испытывать их психику на прочность.
Больных, попавших к нам по скорой, отличить от плановых легко: или небритые (по степени заросшести можно судить даже о сроке начала заболевания), или того демонстративней - по грязным отросшим ногтям на ногах.
Редко какой ургентный больной выглядит ухоженным, это отмечаешь сразу и невольно уважаешь его самого или домочадцев - не брошен...
Вот один из таких: с пятисуточной щетиной (это только у некоторых телеведущих такая щетина вроде бы пикантна, а для нас это диагноз), неподвижен, синюшный и с дренажами. Печень, разумеется, держится только на сосудисто-нервном пучке - предпоследняя стадия алкоголизма; последняя стадия, когда печень уже в малом тазу.
Совсем не надо заглядывать в листок прикроватный, где обозначено не только ФИО, но и диагноз. Ясно, что это не просто и не только панкреатит, но еще и, естественно, алкогольный...
Бог ты мой, сколько же таких бедолаг прошло через наше отделение и суммарно(?вообще?) по стране...
"Пьяное непонятно что", или "здравствуй, дерево"...
Но некоторые таки выживают...
А этот уже и на прошлом моем дежурстве был - не автодрама, а автотрагедия: черепно-мозговая травма.
Не просто тяжелый, а тяжелее не бывает...Уже несколько суток и дышим за него, а мозги молчат...Скорее всего, увы, не жилец... Хотя и посчастливилось ему дождаться нейрохирурга... В Центре и то не во всех больницах ночью есть нейрохирурги, и оперируют только на следующий день, а время уже упущено...На каком-то последнем совещании главный нейрохирург Центра потребовал круглосуточного дежурства не только нейробригады, но и работы соответствующей аппаратуры. Много чего мы слышали за последнее время чудес и от министров наших...Один ?Зурабов чего стоит...
Что с ним будет бог даст увижу через 4 дня - на следующем дежурстве
Эту девушку с астмой можно даже перевести в отделение.
И эту даму тоже можно, пожалуй, перевести в травму: ножку мы ей скрепили, почки работают, в легких чисто.
Итого в моей епархии 11 человек на 12 коек - подарок какой-то, а не дежурство: ни тебе приставных коек, ни каких-нибудь буйных...Стоп, не каркай сам себе, не нарушай один из основных заветов дежуранта - не желай никому легкого дежурства
-Привет!
- Салют!
- Как тут у вас?
- Иных уж нет, а тех долечим
- Понятно
Это дежурный травматолог пришел посмотреть своих больных. Ну, по закону считается , что они должны помогать, особенно если запарка. Но не всегда это так, или как сейчас модно изрекать "не факт": во первых не все могут с пользой включиться в нашу работу, а во-вторых у них своей работы в отделении хватает.
А этот молодец, на него можно положиться. Может быть это оттого, что с лихвой хлебнул в перестройку: с женой держали палатку, так конкуренты не просто подожгли, а еще и дверь подперли, а окошко то зарешеченное, еле выбрался обожженный - следы ожогов на лице на всю жизнь остались. Пришлось вернуться в медицину...
И это не какая-то жажда коммерции, а суровая правда жизни: я знаю в Центре врачебную супружескую пару, которые по лицензии изготавливают майонез, а кто-то в фирмах приторговывает медоборудованием или медикаментами.
Да, этот профессионально на уровне, но больных "окучивает" на перспективу - ведь это он выдает больничный лист, прощально глядя в глаза. Меня как то просвещал, что это Гиппократ придумал клятву для врача о бесплатной помощи - вот пусть он ее и выполняет.
Были у нас в Городе еще два классных хирурга; были, да сплыли: оба лет с пять как уже работают в Центре же за т в Центре, один на скорой, другой в каком-то наркоцентре. В Центре же за подобную нашей работе платят почти в два раза больше. Вот один из них и мотается на суточные дежурства, а другой снял угол и тоже ощутимо помогает семье. Но у них уже взрослые дети и они могут себе позволить такой образ выживания И большинство из нас изворачивается как может в своем Городе.

Работать в современном послеоперационном отделении – одно удовольствие, век электроники и автоматики, слава богу, задел и нас своим крылом. Одни машины искусственной вентиляции легких чего стоят: эти работяги могут неделями работать и делать свое святое дело – обеспечивать дыхание больному, а системы, следящие за правильностью ритма сердца и его частотой, а бумажная лента с электрокардиограммой и с другими показателями, если надо. И все это на экранах, и все светиться, и все несет необходимую информацию!
Одним словом – как в научно-фантастическом романе, но другая сторона этого сплошного удовольствия есть, ну, пусть не пытка, а испытание, интенсивность которого нарастает с каждым часом дежурства. Ведь вся эта аппаратура, которая так необходима больному, шумит, сопит, свистит, звенит, гудит, а при малейшей неисправности, бывает, еще и погрохатывает. Частота пульса каждого больного выведена на зуммер, резким сигналом отзывается отклонение в ритме пульса, все экраны мерцают, информируют, тревожат, заставляют быть все время на чеку. К этому еще добавляются сведения о больных из других источников – историй болезни, протоколов операций, анализов. Вся эта лавина информации к концу дежурства буквально раздавливает, и когда уже на улице ты вдруг осознаешь, что есть такое понятие, как «тихо», на тебя нисходит благодать…
Нет худа без добра: у нас часть следящей аппаратуры изношена так, что мы ее просто выключаем из-за бесполезности. Поэтому профессионального шума гораздо меньше, но и информации о больном иногда только на уровне сельско-земской больницы.
Итак, здесь двое после удаления желчного пузыря – как правило, по сравнению с другими они «легкие». Ан, нет, эта дама с излишним весом и днем спит, стало быть, надо чаще заставлять ее заниматься своеобразной «постельной» физкультурой. Здесь вчерашний после операции на легких – ясно, что пока он самый тяжелый. Еще трое в операционной. Итого – одиннадцать. Жить можно. И даже работать, как положено, чтобы самому себя не стыдно было. И вполне достаточно, чтобы вымотаться с ними, тоже как положено.
Уходит постепенно дневная смена, значит около четырех часов. В принципе, на дежурстве можно и не смотреть на часы: каждое событие происходит в определенное время. Пришла вечерняя смена сестер – шесть вечера, почувствовал жгучий голод – восемь вечера, вечерний обход хирурга – девять вечера и так далее…
Очередной раз посмотрим, что у меня делается. А делается обычная работа – шипят аппараты искусственной вентиляции, в такт сердечному ритму попискивают анализаторы, работают отсосы, кто-то из больных зовет сестру, а кто-то просто кряхтит. Хорошо, что сегодня нет детей, те, естественно, зовут маму… Почему-то не нравится мне больной Сидорчук после реконструктивной операции на сосудах: давление вроде бы в порядке, так. Пульс слегка частит, анализы в норме, повязка почти сухая, дренаж пуст – все как положено после операции. Но что-то меня тревожит… Что? Почему? Посоветоваться бы с Петром – третьим дежурантом в нашей бригаде, но его уже с полчаса как вызвали в роддом. И это, как правило, надолго, если не до утра… А он с этими больными много работал… Подождем до вечернего обхода. До него осталось менее получаса, тогда и посмотрим вместе с хирургом.
Вечерний обход – это очень серьезно, на нем выясняется что мы, то есть бригада интенсивной терапии, не сделали, или сделали не так. Вечерний обход – это своеобразный экзамен на твою зрелость и ум, умение и понимание, на стратегию в расстановке сил персонала, иногда даже на умение хозяйствовать: достать, взять, попросить, одолжить – ведь точно так, как на любом производстве, у нас бывают ситуации, когда что-то позарез надо, а этого нет. Вечерний обход – это обязательно отчет шефу по телефону, где вопросы задаются без скидки на обстоятельства, даже сверхобъективные. Вопросы-то вопросами, а ответы давать тебе и действовать так же тебе с бригадой… Вечерний обход – это веха, это событие, это перевал к концу дежурства, несмотря на то, что впереди большая часть суток. И все равно, после обхода, впереди брезжит светлое… Что-то? Ясно, что – конец дежурства и отдых.
- Ну что, Василь Дмитриевич, как оцениваете его? – вопрос к ответственному хирургу, в серьезной задумчивости созерцающему больного. Василий Дмитриевич не только очень сильный хирург – «рукодел», но и один из прекрасных диагностов, он всегда не только рассчитывает на знания и обязанности других, но и сам во всем проявляет предельное внимание и сама критичность. Работать с ним в бригаде мне всегда нравится. Он и внешне очень симпатичный человек – всегда подтянут, в любое время суток, в том числе и глухой ночью на дежурстве, на нем белоснежная сорочка и красивый галстук.
- Согласен, тревожный. Надо следить за дренажом, возможно отсос не дает нужного разряжения, отсюда и неясность.
- Понятно, но мы уже проверяли.
- Еще проверьте, не мне вас учить. Я буду на этаже, если что – сразу звоните.
- Хорошо, договорились.

Из приемного отделения кого-то везут на каталке, ба, да в сопровождении врача, да еще и на ручном дыхании. Это серьезно, просто так дышать люди не перестают. Врача я довольно хорошо знаю: он в Городе уже лет пятнадцать, работал и в травмпункте, затем ушел на скорую - опытный и надежный.
- Привет, чем обрадуешь?
- Да вот, совсем еще молодой, а кома непонятно какая.
- Автоматически смотрю только зрачки (предельно широкие!), болевой рефлекс можно не смотреть, это уже и студенты знают, что при такой коме нет никакой реакции.
- Не бомж?
- Нет, социально сохранный. И "дорожек" нет.
- Да, ладно, сейчас в вену только новички колются, сам знаешь, не хуже меня. Сахар какой?
- Прости, у вас на скорой нет глюкометров...
- У нас много чего нет, давай принимай.
- Желудок то промывал?
- Конечно, хотя тут уже давняя история, родственники все рассказали.
- Налоксон вводил?
- Да, всю нашу суточную дозу.
- Это всего-то две ампулы?
- Я же сказал, что все, что нам на сутки выдали, - в нем.
Обсуждать это так же бессмысленно, как и другие тонкости скоропомощной работы: дефибрилляторы старые, многие лекарства в обрез, с избытком только энтузиазм сотрудников, на этом и держатся.
Отдаю сестре указания, дружно перекладываем с каталки, подключаем искусственную вентиляцию; хорошо, что он уже с центральной веной - нет проблем с введением растворов.
- Спасибо, езжай, отдыхай.
- Какое отдыхай, уже есть вызов, детеныш с переломом.
- Ну, удачи, это не к нам будет, а в детскую городскую.

Иду, еще раз смотрю, осматриваю, присматриваюсь, всматриваюсь, только что не нюхаю. А пульс нехороший, тревожный. На мониторе все в пределах нормы, но ведь монитор – это просто ящик… Да, пульс и нездоровая бледность.

Буквально через 10 минут сестра мне с порога: «По дренажу одномоментно 600 кубиков!»
Кровотечение!
- Ясно! Звони девочкам в оперблок, пусть срочно разворачиваются, поставь волюмен. Как давление?
- Такое же.
- Хорошо, действуй. Павел, звони ответственному. Готовь кровь, я пойду приготовлюсь к наркозу.
Кровотечение!
Ведь думали же об этом, но не было решительной симптоматики, а только намеки; анализы отстают, а дренаж не работал…
Кровотечение!
Со времен Гиппократа, нет, даже намного раньше, с тех пор, как зародилась хирургия (а она одна из самых древнейших профессий – у питекантропов находят трепанированные черепа), это слово бросает в дрожь любого здравомыслящего человека. Но врачу не положено по должности дрожать, врач обязан справиться с кровотечением; его это слово мобилизует – на профессиональный бой, на бросок за жизнь человека, где уже не минуты, а порой даже не секунды, а мгновения решают исход борьбы… Ибо сам больной в этой борьбе абсолютно беспомощен.
Кровотечение! – Как команда в атаку, в рукопашную с неумолимым и жестоким врагом – это слово не может не волновать. Казалось бы, все давно и хорошо известно: и последовательность действий, и распределение обязанностей и сложность ситуации, и ответственность каждого… И тем не менее, я чувствую не только свой напряженный пульс и повышенное давление, но такую же реакцию у каждого в бригаде. Предстартовая лихорадка и эмоции спортсмена мне кажутся смешными и нелепыми по сравнению с переживаниями любого члена хирургической бригады при подобных ситуациях. Вот где корень гипертоний, инфарктов и раннего изнашивания! Впрочем, надеюсь, что каждый современный человек это понимает.
Кровотечение!
Да, не ожидал я все-таки, что у этого злостного курильщика не выдержит сосудистый протез… Ведь четко передали по дежурству, что прооперировали на совесть.
Уж эти мне «курцы» - сколько времени, средств и здоровья они отнимают у медиков. У государства! Ведь это, в конце концов, получается не их личное дело, а дело всех нас. Эти бы деньги, что затратили на его лечение, да отдать бы детишкам, или для новой нашей аппаратуры.
Молодец помощник, все сделал и распорядился, операционная готова – «развернута» по-нашему… Вбегаю туда, уже «кляцают-брякаю» инструменты (молодцы, девчата, быстро приготовились), а теперь мне надо приготовить аппаратуру (ну надо же, он уже добрую половину сделал), успеваю заметить, что моя сестра уже держит наготове шприцы. Чем обезболить?, чем защитить?, как лучше помочь? Этот препарат нельзя, эти лекарства при его состоянии могут ухудшить эффект операции… Рискнем вот так… А вот и хирург, уже "плещется" в тазу – моет руки; везут больного, уложили, быстро усыпить – как в нокаут, но осторожно, еще раз осторожно (в нем лишь половина крови, возможно падение давления), лейте быстрее кровь! Хорошо, «проскочили», давление не снизилось, хирурги уже обрабатывают операционную рану, можно начинать, вошли; прекрасно, зажали…
Теперь можно спокойно подумать, как быстрее и легче ему помочь… Оглянулись, вздохнули, сменили позу – центр тяжести на другую ногу.
- Ну что там, откуда?
- Вот, посмотри.
Действительно, отличный хирург – так быстро вышел на источник кровотечения и даже по-своему изящно остановил кровь.
- Да уж, как говорится, уж да-а-а.
- Сколько, считаешь, потерял?
- По моим данным, около полутора литров.
- Я тоже так думаю.
Дальнейшее – по отработанной схеме, благо больной – крепкий субъект. «Домой», в послеоперационное отделение, едем не спеша. Уже скоро завтра.
… После того, как почти механически поглотил какую-то пищу и вливал в себя крепкий-крепкий сладкий-пресладкий чай, еще раз – в который? В сотый? В двадцатый-то точно – иду в палаты. Слава богу, большинство больных спит, на мониторах и по другим показателям все в порядке.
Помощник бодрствует, но я то вижу, что он уже здорово устал. А надо продержаться еще часа четыре.
- Ну, ты как? Не совсем «того»?
- Да нет пока.
- Тогда я пойду прикорну, ладно?
- Ну, конечно, я посижу.
- Не спи, смотри, и, если что, сразу буди, ладно?
- Конечно, не беспокойтесь.
По закону нам положено 4 часа ночного сна. Положено! Кто это нам «положил», хотел бы я знать! Щедрый-то какой! Когда расщедрился-то? При царе Горохе, точнее, Гиппократе, наверное. Улыбался и радовался – вот им 4 часа, пусть отдохнут.
Да какой же это отдых? Максимум, что может позволить себе человек в моем положении - это расслабиться, и то не полностью, а лишь физически, и слегка забыться. Тем более что и сюда, в ординаторскую, доносится бесконечно нудный, тревожащий писк мониторов и шипение аппаратов.
А спать в подобной ситуации лучше всего в использованном операционном белье, скинув халат. Не важно, что оно изомнется, завтра сменю, лишь бы халат был хотя бы белоснежен. А в операционном белье ты всегда в рабочей форме – готов к труду и обороне (виноват, отдыху). Такому, как сейчас.
…Ну, вот часа 3-4 подремал, и будет. Ага, и Петр уже здесь, а я и не заметил, как он пришел. Что-то пишет – оформляет протокол обезболивания.
- Привет, что в роддоме?
- Да обычно все, немного помогли…
- Мы тоже поработали слегка.
- Знаю уже, я смотрел его совсем недавно, прилично все.
- Спасибо, пойду сам гляну.
Надо сменить напарника, он хоть и помоложе, но тоже человек. Сначала в обход, пройтись в очередной раз взглянуть на своих подопечных: все и всё в порядке, у спасенного тоже все в норме и по дренажу обычное незначительное поступление тканевой жидкости. Стало быть, все молодцы, убеждаюсь в очередной раз.

Вроде бы ничего особенного и не делают сестры утром: всего-навсего измеряют температуру, выполняют с десяток назначений – манипуляций, перестилают постели, берут кровь на анализы, записывают, оформляют бланки – простейшая работа. Но без нее никакой, даже самый гениальный врач ничего не сможет сделать. Делают они ее легко и красиво, если глядеть со стороны. Действительно, красиво, но совсем не легко, ибо делают ее они уже более 12 часов подряд на фоне шумящих, свистящих, шипящих, гудящих аппаратов, с постоянным ощущением большой ответственности и важности своего дела.
О, ангелы и мадонны отделений и лабораторий, роддомов и операционных, приемных покоев и выписных, вы и после ночной смены восхитительно причесаны… Вы всегда очаровательны, как феи, как само совершенство.
Вот они наши ангело-феи и пришли, нет, спустились с небес, чтобы сделать анализы и рентгеновские снимки; одна как будто даже сияет – это она несет наборы пробирок; у другой вместо крыльев – только спереди тяжелый, как броня, и глухой – от горла до пят – рентгенозащитный фартук.
Феи и ангелы ХХ века.
Наконец, наступило утро, хотя за окном еще темно. Срочно заказать все экстренные анализы, все записать, приготовиться к конференции. А сперва выпить немного, не очень большую кружечку, кофе и доесть остатки вчерашней трапезы. Бодро, весело и все скоренько, бегом, и в темпе.
Бодренько и весело, да голова-то все-таки тяжелая и соображаешь словно сквозь какую-то пелену и больше по привычке. Но, остался какой-то час-полтора, а там и домой. Отмоемся, отмякнем, разомлеем, поспим и отдохнем.
А пока привести в систему как бумажки со сведениями, так и свои заключения о больных. Отчитаться на утренней конференции с трибуны четко, по - директорски, артистично и уж, как минимум, профессионально – дело чести. Пусть послушают меня врачи, только что явившиеся на работу, выспавшиеся, свеженькие, даже и не начинавшие еще тратить свои силы…
- Привет, как дежурство? (Как будто сам вчера не дежурил и забыл, что это такое.)
- Салют, нормально. Как на воле? Похолодало?
- Угу.
Бывает, придешь на дежурство по соответствующей погоде налегке, уходя, поддеваешь под рубашку больничное белье.
Лечу через ступеньку вниз, на ходу отвечая на приветствия: привет, доброе утро, здравствуйте, Иван Петрович; салют; просто взмах руки вместо приветственных слов, и вновь – добрый день, доброе утро; и неожиданно:
- Э, стой, куда спешишь, как там наш?
- Там все наши.
- Прекрати, ты же знаешь о ком я – Сидорчук как?
- Ночью подправили кое-что.
Как смена кадров на лице отразились естественные в его положении растерянность, недоумение, испуг, радость, еще что-то – нельзя смотреть и анализировать.
- Некогда, старик, пошли на конференцию, там и послушаешь.
- Я без халата.
- Так приходи вовремя, не опаздывай, будешь раньше всех в курсе.
Все это на ходу, но шутки, наверно, хороши и на стометровке.
Вот она – огромная аудитория, а я, как гладиатор на арене; да нет – просто отчитываюсь и сдаю смену. И не надо глядеть в зал: давно уже по каким-то никому неведомым правилам все садятся на «свои» места и я точно знаю, откуда на меня смотрят несколько десятков пар глаз – сочувствующих и все понимающих – это свой брат-анестезиолог, а там с интересом ловят свои показатели биохимики; здесь плотная группа хирургов – они-то уж хорошо знают, что такое дежурство с их больными, но они требовательно (законно!) слушают про тех, кого вчера или накануне оперировали.
И все знают расхожую поговорку, что одно дежурство – это год жизни.
Отчитался! А ведь бригада действительно неплохо поработала, и с кровотечением блестяще справилась… И вообще, на вопрос, что такое счастье, я твердо знаю ответ: хочешь быть счастливым – отдежурь и сдай дежурство.
По-настоящему счастливый, как Илья Муромец, победивший Змея-Горыныча; или Микула Селянинович, вспахавший землю до горизонта; или, может быть, сталевар после удачной плавки – выхожу из аудитории. Сегодня я имею право на законный отдых.
По-разному можно отдохнуть после дежурства: можно (а чаще нужно) просто лечь спать, можно пойти на пустой фильм, лучше на кинокомедию, можно, в случае благоприятной погоды, пошляться по городу и поглазеть на заповедные улочки или сходить на какую-нибудь выставку… Сейчас как отдохну!…
- Здравствуйте еще раз. Нормально, всё, молодцы.
Это зав, то есть начальник, непосредственный и бдящий каждодневно, как Всевидящее Око: не успеешь что-либо сделать, а он уже знает и комментирует, иногда ругает – как положено любому начальнику. А почему он здесь, а не на конференции, где сейчас его святое дело слушать, ориентироваться, самому вовремя вступать в дискуссию, вообще просто присутствовать? Что-то не то… А что же?
е
Неуютно как-то в пустой ординаторской одному – после трудов праведных поговорить с кем-нибудь не мешало бы. Но зато неспеша можно сварить чайку, полакомиться тем, что еще осталось: хорошо, когда как следует запасаешься харчами на сутки.
Звонок прервал мою чайную церемонию.
- Вас слушают. Да, это я. Узнал, знаешься ли, но удивляюсь – ты ли. Что случилось? Иди ты! Ну сейчас спускаюсь. Да не волнуйся так, ведь в больнице же он, а не черт знает где. Ладно, перезвоню.
Это Глеб, и действительно страшно взволнован, я его таким даже не знал: одному из его пациентов не только не стало лучше, но произошло резкое обострение, и он сам привез его к нем. Здорово, знать, припекло, коли с утра, да самолично.
Опять быстренько приходится пить чай, где уж тут до удовольствия, и бежать в приемный покой.
Не мог даже представить его себе таким: куда делось его суперменство и напыщенность, где его самодовольство и пижонство? Дубленка буквально висит на нем, неопрятно, кое-как одетая сорочка, и лишь слегка приглаженная шевелюра. Нельзя сказать, что он испуган, но встревожен – это безусловно.
- Ну, что, экстрасенс, довыйогивался?
- Прекрати, слушай, не до шуток! Боюсь, что я не рассчитал.
- Чего не рассчитал? Сколько стоит лечение?
- Ну, знаешь, я сейчас или уйду или влеплю тебе как следует. Тут, безусловно, я не рассчитал.
- Прости, старик, это я с дежурства слегка злой. Прости, не буду. Где клиент-то?
- В приемном.
- А направление привез, догадался?
- Ну, конечно, что я, не в медицине что ли служу? Скажешь тоже.
- Ладно, пойду взгляну. Не тушуйся, сейчас узнаю.
В приемном покое лежит недавний знакомый с выраженным еще страданием на лице. Сестра привычно оформляет документы.
- Ира, здравствуй. С чем?
- Язвенная пенетрация.
- Кто видел?
- Соколов.
- Тогда точно.
Глеб у своего «Пежо» мрачно курит.
- Ну что, я прав?
- К сожалению, да. Куда же ты раньше-то смотрел, если так правильно диагноз поставил? Хоть не проворонил, и то ладно. Этому тебя, слава богу, научили.
- Брось ругаться, без тебя тошно. Ведь я же многим помогал, а этот не «пошел».
- Ну уж, теперь моя очередь тебе грозить по физии дать… Ты что, их прослеживал? Ну, да или нет?
- Нет, конечно… Другие идут, не до прежних.
- То-то и оно! Ведь сколько из них продолжали мучиться после тебя, никто не знает. Мы то уж лучше других врачей знаем, что боль можно снять не только морфием, облегчение от страданий и попы приносят. А помощь на несколько дней – сам знаешь, и во времена более или менее отдаленные люди могли оказывать… Ну ладно, сейчас его на капельницу, обезболят, а там видно будете
Он помогает... Хорошо еще, что ты помогаешь одному, а не как Кашпировский, - помог всю страну развалить вместе с болтовней одного Нобелевского лауреата.
- Прекрати дергать, и без тебя невмоготу.
- Ладно, разбежались.
- Тебе куда, подкинуть?
- Не надо, спасибо. Мне еще рано, да и близко здесь. И продышаться немного надо тоже.
- Давай.

На следующий день, ближе к полудню, Кент появился у Манекенщицы.
То, что он увидел, когда пришел к ним за полчаса до врача, ничем не отличалось от многократно виденного (да и не раз пережитого им самим когда-то): большой грузный, хотя и в солидном возрасте, но еще очень сильный мужчина, полусидел на диване, бормоча и выкрикавая несвязанные между собой слова и предложения. Его лицо и вся фигура были какие-то обмягшие, бессмысленный и мутный взгляд не мог остановиться на чем-то.
Но Кента он узнал: что-то промычал и кивнул; дальше разговор не получился - он то обращался к Нине с какими-то неясными просьбами, то на что-то жаловался, пытаясь встать.
Скоро пришел врач, с которым Кент вел переговоры в больнице, с достоинством поздоровался, привычно поставил большую сумку около стола.
-Сколько дней?
-Пять-
-Бывало и больше, не так ли?-
Хозяин с трудом открыл глаза, обрадовано замычал: "Поможешь? Помоги...Ты же знаешь, в долгу не останусь.."
-Давайте раздеваться, помогите ему -
Сам быстро, но неспеша, поставил на стол с десяток разнообъемных бутылок со стандартными аптечными этикетками. выложил ампулы, шприцы и стал из одних бутылочек вводить в большие, добавляя туда же содержимое ампул. Расставил все на столе, как на прилавке, приладил к люстре систему для внутривенных вливаний, уколол вену - все это он делал молча и деловито - процедура была отработана годами до автоматизма и даже домашняя обстановка не мешала его профессионализму
Кент сидел в кресле и внимательно наблюдал, иногда предлагал свою помощь, от которой врач вежливо, но решительно отказывался.
-Нина, я пойду сварю кофе, док ведь после дежурства.
-Не откажусь, Вот только начну промывку, тогда и кофе.
Такой порядок был почти традицией: после введения необходимых успокаивающих лекарств клиент засыпал и можно было уже спокойно не только самому попить кофе, но и вводить большое количество разных лечебных растворов, в чем и заключался, по сути, смысл лечения.
Кент пошел варить кофе, его как будто совсем не интересовала сама процедура лечения: он не только все это видел, но много раз помогал при таких делах.
Манекенщица забилась на кухне в угол и мрачно курила, Кент же деловито колдовал над кофе, чувствовалось, что он отлично ориентировался среди кухонной утвари. Скоро запах крепко сваренного кофе щедро поплыл по квартире.
Врач сидел рядом с уже спящим клиентом, спокойно наблюдая за капельницей.
-Я побуду, пойди хлебни кофе, коньяк потом - пошутил Кент.
Как только врач вышел из комнаты Кент мгновенно вытащил из внутреннего кармана пиджака совершенно одинаковую бутылку и заменил ею одну из стоящих на столе, сел около спящего Хозяина, спокойно потягивая кофе.
Сравнительно быстро вернулся врач.
-Что так быстро, отдохнул бы
-Менять раствор надо.
Врач снял подвешенную к люстре банку, заменил ее на другую - ту, что Кент поставил на стол несколько минут назад
Кент продумывал этот вариант много раз, он мог не получиться из-за некоторых несовпадений, но бутылки то во всех больницах и аптеках стандартные. А вчера врач сам дал ему нужное успокоительное, которое он и приберег на сегодня.
За свою бурную жизнь он, пожалуй, даже лучше некоторых врачей разбирался во всей этой химии...Главное - время действия.
Нужного действия.
-Нина! Идите сюда, пожалуйста - Вы все это уже не раз видели и помогали. Вот это докапает и выходите из вены. До вечера он, как обычно, будет спать. Затем, как проснется, будете ему давать вот эти таблетки - как всегда я их положил в стаканчик. И поить его минералкой ...Завтра я после обеда зайду.
-Я Вас провожу-
Вот отсутствия этого момента Кент опасался больше всего: только иногда Манекенщица не провожала любого гостя, включая его самого. Как только они пошли в прихожую Кент мгновенно высыпал в глотку Хозяину содержимое маленького пакетика, который он уже держал в кулаке. На всякий случай вытер ему губы - вдруг хоть чуть-чуть осталось снаружи, на губах.
Нина, я, пожалуй, тоже скоро пойду, у меня деловая встреча.

Опять темно, стало быть около пяти… Ноги не так двигаются, а тут еще темень и слякоть… И что их молодых тянет в анестезиологию? Сидели бы где-нибудь в хорошей спецполиклинике… В хорошей поликлинике, да хорошим анестезиологом… Вот жизнь, а… А ведь в стоматологической поликлинике по высокому приказу должен быть наш брат… А где его взять, если и в крупных больницах порой нехватка… Нет, при таких ребятах, как тот нас станет сколько надо… И в поликлинике даже…
… Что за дурацкая манера ходить по улице с наушниками? От шума, что ли? А молодец, может быть язык учит... К черту послесуточный юмор, все делаем свое дело и каждый на своем месте. Так, может, и Глеб делает свое дело?… Тьфу, дофилософствовался. Того гляди, заснешь на ходу, философ!
… Интересно, а Глеб будет спать сегодня или нет? Должно, не до сна ему, хотя все координаты, чтобы справиться о своем подопечном, у него есть… Нет, не хотел бы я быть в его шкуре… не только сегодня, а вообще… А с дежурствами я уладил и все будет нормально и на следующее лето что-нибудь сотворим… Зато спать буду по-человечески, а не как…
… Ведь и у нас тоже – настоящее дело, настоящая мужская работа, и тянет к нам нормальных людей, простых дон-кихотов; они хотят видеть результаты своего труда и знать ему цену, когда вот так, с чувством законного достоинства ковыляешь и засыпаешь… И влечет молодых к нам, в анестезиологию, в пекло, в святое дело…
… По телевизору программа «Время», звонок по телефону. Жена берет трубку, отвечает:
-Да, Нина Петровна, я знаю, что он у вас сегодня был... Что-то случилось, что-то не так, он спит уже... Он Вам сразу позвонит.
Вновь звонок:
- Добрый вечер, Глеб. Он спит. Чего же так рано? Он же после суток.